Хошави Бабакр: Кризис арабского мира

https://news.rambler.ru/crime/8778125-hoshavi-babakr-krizis-arabskogo-mira/

Хошави Бабакр: Кризис арабского мира

 

В первые дни нового года мы стали свидетелями двух почти совпавших по времени значительных событий в жизни арабского мира: раскола Судана и революции в Тунисе. Они продемонстрировали нам всю глубину кризиса, который переживают эти арабские страны. Но разве кризис — достояние только этих двух стран? Разве Ирак уже много лет не заставляет говорить о себе, как о «провалившемся государстве»? Разве не находится в трудном положении Ливан, каких-то 40 лет назад казавшийся филиалом Европы на Ближнем Востоке? Разве можно считать нормальной ситуацию в Алжире? Разве не очевидна историческая тупиковость режимов в Сирии и Саудовской Аравии?
Не будет преувеличением сказать, что арабский мир — по крайней мере большая его часть — находится в состоянии кризиса и деградации, все более и более отставая от развитых стран и резко контрастируя с динамичными, успешно развивающимися обществами Китая и Юго-Восточной Азии. Как известно, и в арабском мире есть страны с высоким уровнем жизни, но этот уровень жизни обеспечивается исключительно благодаря нефти. Страны же, лишенные нефтяного благословения, прозябают. Общая доля арабских стран в мировом ВВП составляет 2,2%, (в 1960-е годы она составляла 6,3%), при том, что доля населения — 4,7%.

 

При этом четверть от этой цифры приходится на Саудовскую Аравию как крупнейшего производителя нефти. Количество иностранных инвестиций в арабский мир от общемировых составляет 5%, однако половина этой цифры приходится на ту же Саудовскую Аравию, ОАЭ и Египет (т.е. на главные нефтяные и туристические страны). Нефть и вообще сырье, а также продовольствие остаются основной, если не единственной, статьей арабского экспорта: на 1996 год доля экспорта машин и оборудования в Египте была 0,4%, в Сирии — 0,8%, в Иордании — 4,6%, тогда как, для сравнения, в Израиле — 30%. О состоянии арабского общества красноречиво свидетельствует такой факт: в настоящее время в арабских странах насчитывается 100 млн неграмотных — ситуация, совершенно нетерпимая в начале 21 века.
Такая ситуация тем более тяжела для арабов, что они — этнос с древними и сильными культурными традициями и, как следствие, с высоким уровнем самосознания. Если мы оглянемся на историю этого самосознания и, параллельно, на истоки нынешнего положения, то мы обнаружим следующее. Арабский национализм родился на грандиозной утопии восстановления Арабского халифата во всем его блеске и величии некогда самой крупной, культурной и экономически развитой державы раннесредневекового мира. Эта химера замаячила перед арабами в конце Первой мировой войны, во время арабского восстания против Османской империи, и в ноябре 1918 года восстановление Арабского халифата со столицей в Дамаске под властью династии Хашимитов, казалось, было свершившимся фактом. Однако именно с момента, когда утопия столкнулась с жизнью, для арабской власти начались сплошные разочарования. Возродившаяся великая нация обнаружила себя, вместо этого, одним из колониальных народов — предметом колонизации и раздела великих европейских держав-победительниц, Англии и Франции. С тех пор договор Сайкса-Пико о разделе Османской империи (1916), вкупе с декларацией Бальфура о создании в Палестине еврейского национального очага (1917) вошел в арабскую мифологию как источник всех бед и несчастий великой арабской нации. Мысль о том, что колониальный раздел Арабского Востока произошел по объективным причинам, что неорганизованное и отсталое арабское общество не могло послужить основой для новой великой державы даже при помощи «армии» из кочевников шерифа Хусейна и короля Фейсала и, в результате, европейские державы просто заняли образовавшийся с гибелью Османской империи вакуум силы — эта мысль была слишком оскорбительна для национального самосознания, чтобы могла в нем прочно утвердиться.

 

И если в начале ХХ века первые арабские националисты еще охотно объясняли беды арабского мира «невежеством» арабов по сравнению с западными народами, то со временем и это представление заменили более лестным для национального самосознания, но совершенно фантастическим представлением о том, что и все беды — чужеземного происхождения, включая самую отсталость и невежество: тут винили, разумеется, европейский «империализм», который усматривали и в походах крестоносцев, и в португальской экспансии (забавно при этом, что собственные завоевательные войны времен Халифата, в том числе в Европе, служат для арабов главным предметом гордости).

Дальнейшая история арабского мира продолжала список разочарований, в которых, по традиции, винили внешние силы. Вплоть до середины 20 века источником бед казался европейский колониализм и традиционные, прозападно ориентированные элиты, воспринимавшиеся как его агенты. Средством возрождения арабской нации, соответственно, стали представляться социализм в сочетании с экзальтированным национализмом, что в разной пропорции было отражено в баасизме и насеризме. К началу 60-х годов колониализм исчез, традиционные элиты были свергнуты (по крайней мере, в основных арабских странах), социализм и национализм окончательно восторжествовали, однако это не принесло «арабской нации» чаемого величия и даже единства.

Социализм и светский национализм дискредитировали себя вслед за консервативным либерализмом традиционных элит; фрустрация же осталась, как остались объективные причины, ее порождающие. Новую утопию, претендующую на ее преодоление, принесла религия. Политический ислам — явление далеко не новое, но до конца XX века остававшееся достаточно маргинальным. Крах социалистической утопии расчистил дорогу утопии радикализма. Убийство Анвара Садата «братьями-мусульманами», совпавшее по времени с Исламской революцией в Иране, явилось первой ласточкой; взрыв американских казарм в Бейруте в 1983 году открыл тактику террористов-самоубийц; Афганистан выступил кузницей кадров — и наконец, 11 сентября 2001 года возвестило окончательное пришествие эпохи, когда политический ислам является одним из ведущих факторов мировой игры. Ислам для арабов более, чем для любого другого народа, является маркером и символом национальной идентичности, при этом представляя собой очередную социально-политическую утопию с претензиями тоталитарного контроля над личностью, в то же время выгодно отличается от светских идеологий тем, что дает некую трансцендентальную и мистическую санкцию жизни и смерти адепта. Отсюда поставленные на поток самоубийственные теракты: психология жертвенности была свойственна и адептам светских квазирелигиозных идеологий (можно вспомнить, например, русских революционеров-террористов конца XIX и начала XX века). Но лишь идее политического исламизма впервые удалось принести эту психологию в широкие массы и убедить не «избранного» героя, а человека с улицы, что он живет ради смерти. По сути, все идеи политического исламизма есть именно такая идеология смерти, идеология, отрицающая жизнь в ее сколько-нибудь ярких проявлениях — и в этом смысле, конечно, одна из самых бесплодных идеологий в человеческой истории. Торжество идеи религиозного радикализма лишь усиливает разрыв с успешным современным миром, ненависть к его соблазнам и, соответственно, фрустрацию. Фрустрация, в свою очередь подогревает экстремизм.

Бороться с таким положением попытались с помощью очередной утопии. Я имею в виду утопию «нового Ближнего Востока», которую американские неоконы понесли в регион в 2003 году. Идея была проста: все беды, включая терроризм, происходят от коррумпированных недемократических элит; необходимо покончить с этими элитами и привнести в арабский мир демократию — и тогда все станет о'кей. При этом, каким-то странным образом упускалось из виду, что основа западной демократии — институты складывавшегося веками гражданского общества, которого на Арабском Востоке попросту нет. Попытка установить демократию в Ираке привела ко многим годам ожесточенной межобщинной войны, хаоса и терроризма; свободные выборы в Ливане и секторе Газа дали власть (частично — в Ливане и полностью — в Газе) радикальным организациям, наиболее антилиберальным и антидемократическим на арабском Востоке. После этого опыта эксперимент по дальнейшей демократизации Арабского Востока был свернут.

В чем причина такой ситуации? Существует распространенное мнение, что — в религии. Тому есть и теоретические обоснования: утверждается, будто ислам принципиально отличается от остальных религий тем, что регламентирует все стороны жизни верующих, и именно этим, мол, обеспечивается отсталость мусульман по сравнению с приверженцами иных религий. На первый взгляд, это подтверждается тем очевидным наблюдением, что круг агрессивных «исторических неудачников» очерчивается во многом по границам мусульманского мира: пока мусульманские народы заняты борьбой с сионистами, империалистами и безбожниками, их соседи, еще вчера также бывшие колониальными или полуколониальными народами, успешно производят электронику и лауреатов Нобелевской премии. Однако при ближайшем рассмотрении такой взгляд оказывается поверхностным. Предполагаемый «обскурантизм» и «нетерпимость» ислама не мешали в Средние века именно исламскому миру демонстрировать наивысшие образцы как науки и культуры, так и религиозной терпимости; многочисленные примеры показывают, что можно быть верующим мусульманином, не будучи религиозным фанатиком и оставаясь вполне светским человеком (критики ислама, чтобы обойти это затруднение, подобно их антагонистам — фундаменталистским имамам — объявляют светских и либеральных мусульман «отступниками от истинного ислама»). Подробная регламентация жизни верующих свойственна всем средневековым религиозным традициям, и наибольшего развития она достигла не в исламе, а в иудаизме. (На это, обыкновенно, делается возражение, что в исламе соответствующая регламентация содержится в текстах, считающихся боговдохновенными, а в иудаизме — нет, но это возражение чисто казуистическое: понятно, что иудаизм без Талмуда точно также невозможен, как ислам без шариата). Вопрос, очевидно, не в мнимом «обскурантизме» ислама, а в другом: почему в исламском, и прежде всего арабском, мире люди выбирают наиболее жесткие, обскурантистские толкования ислама и игнорируют попытки его модернизаторских и либеральных толкований? Почему в христианском и иудейском обществах фундаменталисты представляют собой маргинальные группы, а в исламских обществах они нередко определяют мейнстрим? В конечном итоге фундаментализм есть бегство от проблем современного мира, попытка укрыться от них в некоей искусственной скорлупе — т.е. выражение той же самой фрустрации.

Провал двух западных либеральных проектов, которые пытались навязать арабскому миру: английского либерально-консервативного проекта 1920-х гг. и американского либерально-демократического проекта 2000-х — несомненно, объясняется слабостью среднего класса в арабском мире и отсутствием там реальных структур гражданского общества. Главными протагонистами там являются государство в лице ничем не ограниченных коррумпированных чиновников и военных (безразлично, под флагом ли монархии или «социализма» они действуют) — и аморфная «улица». В такой ситуации неудивительно, что арабские общества обречены колебаться между авторитарным деспотизмом и охлократией — деспотизмом толпы. При этом, лидеры «охлоса» при случае начинают охотно брать взятки, а коррумпированные чиновники, чтобы удержаться у власти, столь же охотно играют на самых низменных инстинктах толпы.

Возможно, именно с этим связаны такие специфические особенности менталитета, принадлежащие именно психологии «толпы», как неспособность мыслить рационально и неспособность принять «другого». Кстати, конфликта с Израилем можно было бы вообще избежать, если бы арабы в свое время прислушались к предложению Нури Саида (премьер-министр королевского Ирака и виднейший представитель «либерально-консервативного» проекта) — предложить евреям автономию в составе арабского государства. Однако Нури Саида за это предложение сочли предателем: концепция автономии вообще плохо вмещалась в сознание правителей, тем более — автономии для другого народа на земле, которая воспринималась как арабская. Результат хорошо известен. Геноцид христиан в Южном Судане и негров в Дарфуре; геноцид курдов и спорадические убийства христиан в Ираке — все это является проявлениями того же специфического неприятия «другого». На бытовом уровне, например, это может выражаться в наивной уверенности (с которой я сам не раз сталкивался), что все, кто живут в арабских странах, обязательно должны говорить только на арабском языке.

Идентичность арабов в значительной степени строится на исламе (как национальной религии) и обожествлении средневековых традиций собственной «арабской цивилизации»; в конечном итоге, она оказывается направленной против западных ценностей. В этом смысле, курды оказываются в гораздо лучшем положении, чем арабы: их национализм не связан так прочно с религиозными традициями и ориентирован на Запад. Это дает курдам надежду доказать своим примером, что мусульманская нация способна полноценно войти в современный мир и развиваться как его активная и передовая часть. Что же касается арабов, то для выхода из нынешнего кризиса им необходима смена менталитета, переориентация с психологии толпы на ценности рационализма, компромисса, толерантности, принятия «другого» и диалога с ним — рецепт слишком сложный, чтобы он мог быть реализован в короткий срок, но который, однако, один может вывести арабский мир из кризиса.