https://vz.ru/opinions/2018/11/11/950122.html
Он родился из катастрофы – и это история про то, как жить на руинах.
Будущее выстроилось из крови и мяса.
Великая война была той, которую никто не ожидал – не в том смысле, что никто не ожидал конфликта великих держав. Напротив, столкновений их все ждали целые десятилетия – мир с 1871 года, со времени бисмаркской новой Европы, жил в условиях подразумеваемого силового взаимодействия – и перед 1914 годом конфликты следовали один за другим, начиная с марокканского и далее к неизбежным Балканам.
Но для всех участников – включая самых речь шла о перекройке границ, о перераспределении ресурсов: о том, кому жить, а кому умирать. Австрийский генштаб стремился к войне как к последнему шансу сохранить империю – и в этом он был не одинок. Все хотели сохранить мир прежним – и потому он запылал со всех сторон.
В этой истории – проиграли все, кто больше, кто меньше – многие, числившие себя среди победителей, утешались лишь этой иллюзией.
Это была Великая война – ради того, чтобы больше не было войн. И именно ее итог стал прологом Второй мировой. Черчилль вообще предлагал считать весь этот период второй Тридцатилетней войной, а промежуток с 1918-го по 1939-й – затянувшимся перемирием, причем вполне условным – из которого следовало вычеркнуть и греко-турецкую, польско-советскую войну, не считая разнообразных гражданских войн и революций на обломках империй.
Великая война была той, которую никто не ожидал – не в том смысле, что никто не ожидал конфликта великих держав. Напротив, столкновений их все ждали целые десятилетия – мир с 1871 года, со времени бисмаркской новой Европы, жил в условиях подразумеваемого силового взаимодействия – и перед 1914 годом конфликты следовали один за другим, начиная с марокканского и далее к неизбежным Балканам.
Но для всех участников – включая самых
апокалиптически настроенных – речь шла о перекройке границ, о перераспределении ресурсов: о том, кому жить, а кому умирать. Австрийский генштаб стремился к войне как к последнему шансу сохранить империю – и в этом он был не одинок. Все хотели сохранить мир прежним – и потому он запылал со всех сторон.
Бетман-Гольвег, канцлер Германии, за год до 1914-го ценой невероятных личных усилий предотвративший разрастание предшествующего конфликта в мировую войну – попросту пребывал в апатии, махнув рукой на раскручивающийся новый виток старой истории. Напряжение было настолько сильно и продолжалось столь долго, что многим ужасный конец стал казаться привлекательнее ужаса без конца. Проблема в том, что никто не мог представить на деле, каким именно будет этот новый ужас – и тем более за пределы мыслимого выходило то, что у него не будет своего естественного конца.
Нетерпеливость и усталость сошлись в готовности шагнуть в пропасть.
Спустя четыре года от старой Европы не осталось ничего. Впрочем, победители на тот момент были уверены, что это история – про справедливость и начало истинной, гуманистической Европы, чьи принципы должны были быть торжественно провозглашены в Версале.
Побежденный теперь оказывался грешником, злодеем и преступником. Виновным в религиозном, моральном и в уголовном смысле.
Показательно, что идея суда над виновниками войны возникла сразу же по ее ходу – и после поражения Германии союзники некоторое время тешились идеей посадить на скамью подсудимых императора Вильгельма.
Сама война оказалась настолько ужасной, что требовалось найти того, кто бы ответил за все это. Ее просто нельзя было рассмотреть как войну среди прочих войн, она требовала воздаяния. Победителям надо было снять с себя ответственность – и, следовательно, переложить ее целиком на другого.
Отсюда вытекало – для будущего – что новому виновнику войны уже не было нужды сдерживаться: ему нечего было терять, с одной стороны, а с другой – он ощущал себя оправданным ранее совершенной над ним несправедливостью. Клубок морального суда и возложения ответственности по цепочке друг на друга запутывался настолько, что сами вопросы морали оказывались сугубо вопросами победы или поражения, мораль становилась инструментом. И если она и оборачивалась праведным судом, то в свете всего предшествующего сама праведность уже была с изъяном.
А потом, тридцать лет спустя после учиненного суда, мир столкнулся с преступлениями, масштаба которых морализаторы Первой мировой не могли себе и представить. Их суд никого не образумил и не угомонил – напротив, он разбудил демонов и демонстративной инструментализацией морали аннулировал последнюю и выпустил их на свободу.
Версаль открыл дорогу Второй мировой – и войне на уничтожение. Поскольку всякая сторона в этой истории знала, что терять ей нечего – победа оправдает все, поражение в любом случае объявит ее источником всякого мыслимого и немыслимого зла.
Если раньше подразумевалось, что в мире есть место для разного, то теперь мир мог принадлежать только нам. Оставалось определить, кто именно в этом раскладе – мы?
Версаль стал величайшим бедствием в европейской истории – точнее, концом последней. Все войны до него, на протяжении последних столетий, велись ради победы – то есть ради того, как жить дальше, подразумевая, что среди живущих будут и проигравшие.
Поражение в этом – теперь уже навсегда ушедшем – смысле означало неприятную новость, сужение границ собственных возможностей, необходимость перестройки системы союзов. Это была история про иную, менее приятную реальность, в которой или к которой следовало привыкать.
Версаль попытался утвердить итоги Первой мировой в качестве вечных – дав им универсальную моральную санкцию и заставив проигравших подписаться под утверждением их моральной вины. Версаль утверждал, что все случившееся – торжество справедливости, история про воздание – ветхий завет в международной политике.
Победители попытались выдать то, что они учинили – за торжество мировой гармонии и вечной справедливости. Германия была наказана как виновница войны, Россия – исключена как Иуда, предательница союзников. Любопытным образом факт «предательства» России аннулировал все те жертвы, которые империя принесла до этого – равно как история Добровольческой армии оказывалась не принимаемой в моральный расчет в силу ее незначительности: то есть оказывалось, что моральное достоинство зависит от количества батальонов, а моральный суд явно определяется линией фронта в момент заключения перемирия.
Похабность всего происходящего была настолько очевидна для всех, гнусный торг победителей был столь неприкрыт, что для самого прекраснодушного наблюдателя не оставалось возможности допускать существование морали в этой истории – за исключением ее последствий.
История Версаля – это про глупость, жадность и фарисейство.
Если угодно, это действительно история про мораль и про то, что морализаторство в конце концов губительно для тех, кто прибегает к нему. Потому что в итоге вся мировая политика оказалась про мораль – и тем самым безмерно сложным стало договариваться друг с другом, ведь любая уступка в этой риторике воспринимается как моральная измена, а политический конфликт оборачивается спором о моральном превосходстве. И о праве на жизнь, ведь для морально-ущербного нет места в дивном новом мире.
(в соавторстве с Владасом Повилайтисом)
История Версаля – глупость, жадность и фарисейство
Андрей Тесля
В день, когда закончилась Первая мировая война, родился современный мир. Его нельзя назвать желанным ребенком – и его никто не создавал сознательно.Он родился из катастрофы – и это история про то, как жить на руинах.
Будущее выстроилось из крови и мяса.
 |
Великая война была той, которую никто не ожидал – не в том смысле, что никто не ожидал конфликта великих держав. Напротив, столкновений их все ждали целые десятилетия – мир с 1871 года, со времени бисмаркской новой Европы, жил в условиях подразумеваемого силового взаимодействия – и перед 1914 годом конфликты следовали один за другим, начиная с марокканского и далее к неизбежным Балканам.
Но для всех участников – включая самых речь шла о перекройке границ, о перераспределении ресурсов: о том, кому жить, а кому умирать. Австрийский генштаб стремился к войне как к последнему шансу сохранить империю – и в этом он был не одинок. Все хотели сохранить мир прежним – и потому он запылал со всех сторон.
В этой истории – проиграли все, кто больше, кто меньше – многие, числившие себя среди победителей, утешались лишь этой иллюзией.
Это была Великая война – ради того, чтобы больше не было войн. И именно ее итог стал прологом Второй мировой. Черчилль вообще предлагал считать весь этот период второй Тридцатилетней войной, а промежуток с 1918-го по 1939-й – затянувшимся перемирием, причем вполне условным – из которого следовало вычеркнуть и греко-турецкую, польско-советскую войну, не считая разнообразных гражданских войн и революций на обломках империй.
Великая война была той, которую никто не ожидал – не в том смысле, что никто не ожидал конфликта великих держав. Напротив, столкновений их все ждали целые десятилетия – мир с 1871 года, со времени бисмаркской новой Европы, жил в условиях подразумеваемого силового взаимодействия – и перед 1914 годом конфликты следовали один за другим, начиная с марокканского и далее к неизбежным Балканам.
Но для всех участников – включая самых
апокалиптически настроенных – речь шла о перекройке границ, о перераспределении ресурсов: о том, кому жить, а кому умирать. Австрийский генштаб стремился к войне как к последнему шансу сохранить империю – и в этом он был не одинок. Все хотели сохранить мир прежним – и потому он запылал со всех сторон.
Бетман-Гольвег, канцлер Германии, за год до 1914-го ценой невероятных личных усилий предотвративший разрастание предшествующего конфликта в мировую войну – попросту пребывал в апатии, махнув рукой на раскручивающийся новый виток старой истории. Напряжение было настолько сильно и продолжалось столь долго, что многим ужасный конец стал казаться привлекательнее ужаса без конца. Проблема в том, что никто не мог представить на деле, каким именно будет этот новый ужас – и тем более за пределы мыслимого выходило то, что у него не будет своего естественного конца.
Нетерпеливость и усталость сошлись в готовности шагнуть в пропасть.
Спустя четыре года от старой Европы не осталось ничего. Впрочем, победители на тот момент были уверены, что это история – про справедливость и начало истинной, гуманистической Европы, чьи принципы должны были быть торжественно провозглашены в Версале.
Побежденный теперь оказывался грешником, злодеем и преступником. Виновным в религиозном, моральном и в уголовном смысле.
Показательно, что идея суда над виновниками войны возникла сразу же по ее ходу – и после поражения Германии союзники некоторое время тешились идеей посадить на скамью подсудимых императора Вильгельма.
Отсюда вытекало – для будущего – что новому виновнику войны уже не было нужды сдерживаться: ему нечего было терять, с одной стороны, а с другой – он ощущал себя оправданным ранее совершенной над ним несправедливостью. Клубок морального суда и возложения ответственности по цепочке друг на друга запутывался настолько, что сами вопросы морали оказывались сугубо вопросами победы или поражения, мораль становилась инструментом. И если она и оборачивалась праведным судом, то в свете всего предшествующего сама праведность уже была с изъяном.
А потом, тридцать лет спустя после учиненного суда, мир столкнулся с преступлениями, масштаба которых морализаторы Первой мировой не могли себе и представить. Их суд никого не образумил и не угомонил – напротив, он разбудил демонов и демонстративной инструментализацией морали аннулировал последнюю и выпустил их на свободу.
Версаль открыл дорогу Второй мировой – и войне на уничтожение. Поскольку всякая сторона в этой истории знала, что терять ей нечего – победа оправдает все, поражение в любом случае объявит ее источником всякого мыслимого и немыслимого зла.
Если раньше подразумевалось, что в мире есть место для разного, то теперь мир мог принадлежать только нам. Оставалось определить, кто именно в этом раскладе – мы?
Версаль стал величайшим бедствием в европейской истории – точнее, концом последней. Все войны до него, на протяжении последних столетий, велись ради победы – то есть ради того, как жить дальше, подразумевая, что среди живущих будут и проигравшие.
Поражение в этом – теперь уже навсегда ушедшем – смысле означало неприятную новость, сужение границ собственных возможностей, необходимость перестройки системы союзов. Это была история про иную, менее приятную реальность, в которой или к которой следовало привыкать.
Версаль попытался утвердить итоги Первой мировой в качестве вечных – дав им универсальную моральную санкцию и заставив проигравших подписаться под утверждением их моральной вины. Версаль утверждал, что все случившееся – торжество справедливости, история про воздание – ветхий завет в международной политике.
Победители попытались выдать то, что они учинили – за торжество мировой гармонии и вечной справедливости. Германия была наказана как виновница войны, Россия – исключена как Иуда, предательница союзников. Любопытным образом факт «предательства» России аннулировал все те жертвы, которые империя принесла до этого – равно как история Добровольческой армии оказывалась не принимаемой в моральный расчет в силу ее незначительности: то есть оказывалось, что моральное достоинство зависит от количества батальонов, а моральный суд явно определяется линией фронта в момент заключения перемирия.
Похабность всего происходящего была настолько очевидна для всех, гнусный торг победителей был столь неприкрыт, что для самого прекраснодушного наблюдателя не оставалось возможности допускать существование морали в этой истории – за исключением ее последствий.
История Версаля – это про глупость, жадность и фарисейство.
Если угодно, это действительно история про мораль и про то, что морализаторство в конце концов губительно для тех, кто прибегает к нему. Потому что в итоге вся мировая политика оказалась про мораль – и тем самым безмерно сложным стало договариваться друг с другом, ведь любая уступка в этой риторике воспринимается как моральная измена, а политический конфликт оборачивается спором о моральном превосходстве. И о праве на жизнь, ведь для морально-ущербного нет места в дивном новом мире.
(в соавторстве с Владасом Повилайтисом)
Комментариев нет:
Отправить комментарий